• Главная
• Свидетельства
• Алексеева Маргарита Ниловна. Пули искали меня…

Алексеева Маргарита Ниловна родилась в 1937 году в с Мокрое Калужской области. Окончила Московский институт культуры в 1963 году. Работала начальником клуба в войсковых частях по месту службы мужа. Пишет детские сказки - изданы две книги.

"Когда началась война, мне было пять лет. Мои родители, отец Алексеев Нил Федорович и мама Валентина Федоровна, учительствовали в школе села Закрутое. Отец был директором, а мама вела младшие классы.

Наша школа находилась в 2-х километрах от села Закрутое в бывшем панском имении. В старом панском доме, большом и красивом, учились дети с 4-го по 7-ой класс, а в другом доме, поменьше, где раньше жила прислуга, учились дети младших классов. Их так и называли: «большая» и «маленькая» школы. Наша семья жила в старом добротном доме (раньше там жил управляющий имением), вокруг которого раскинулся парк с липовыми аллеями, акациями вдоль дорожек, зарослями жасмина и черемухи. За «большой» и «маленькой» школами, с тыльной стороны зданий, раскинулись непроходимые заросли кустарника, площадью примерно с квадратный километр. Посередине этого «безбрежного моря кустарника» рос огромный раскидистый ясень. Под ветвями ясеня ребята тайком от взрослых устроили себе «штаб», довольно вместительный домик, сколоченный из досок. Только юркая, вездесущая ребятня могла, чуть ли не ползком, пробираться через заросли к себе в «штаб», когда играли в военные игры. Моя старшая сестра Тоня была активной участницей строительства домика и всех игр. Я описываю все это так подробно потому, что именно эти здания, шалаш и парк были местом действия трагедии в яростном 1941 году.

Мои детские воспоминания о том, что происходило с нашей семьей во время немецкой оккупации с 1941 го по 1944 годы, остались яркими на всю жизнь. Все, что я видела своими глазами, запечатлелось в памяти с фотографической точностью. Естественно, что мои воспоминания так же слились с рассказами мамы, старшей сестры и соседей, когда речь заходила о войне, обо всем пережитом в это страшное время…

Через неделю после объявления войны папа ушел на фронт, а мама стала директором школы, оставшись с тремя детьми на руках: старшей Тоней, мной и младшим Сережей. В наших школах разместился госпиталь, где учителя, мама и Тоня работали санитарками и нянями. Это было тревожное время, когда фронт приближался все ближе и ближе, и нескончаемым потоком прибывали все новые и новые колонны машин с искалеченными людьми. Не хватало врачей, медсестер, медикаментов и перевязочного материала. Помню, как мама рвала наши старые пижамы, простыни, ночные сорочки и ситцевые платья на бинты и я гордо шагала, неся их в госпиталь.

Фронт приближался, слышался гул далекой канонады, вечерами ясно виделось зарево пожаров. Начались бомбежки сначала районного центра, а потом нашего села. Срочно стали эвакуировать госпиталь. Ночью, во время бомбежки, в большую школу попала бомба, разрушив почти все здание. Утром я увидела, что на месте школы остались развалины, с торчащими во все стороны бревнами, досками и большими кусками спрессованной штукатурки. Мама не позволяла мне и брату приближаться к руинам, боясь, что оставшиеся кое-где стены рухнут, погребя нас под собой. Госпиталь эвакуировали. Помполит уговаривал маму забрать детей с собой и ехать вместе с госпиталем в город Киров Калужской области, но мама отказалась. Через день мама узнала, что госпитальную колонну разбомбили на пути к Кирову.

Жить одной с детьми в большом доме маме было страшно, так как наш дом стоял почти что в парке, за которым начинались знаменитые Брянские леса, а ближайшие соседи, супружеская пара учителей, жили в доме метрах в трехстах от нас. Мама уговорила свою знакомую Варю переселиться к ней. Та, забрав кое-что из своих пожитков, с двухлетней дочерью Валечкой поселилась во второй половине нашего дома.

Красная Армия отступала. Разгромленные части нашей армии выходили из окружения небольшими группами, неся с собой раненых. Измотанные боями, истощенные и изнуренные переходами по бездорожью, они упорно пробирались к линии фронта.

Однажды утром, когда Тоня шла за водой к колодцу, ее окликнул кто-то из кустов. Она обернулась. Там стоял красноармеец. Он попросил Тоню дать ему воды. Напившись, попросил, чтобы она привела маму. Пришла мама и солдат повел маму и Тоню в развалины школы, где они увидели большую группу наших солдат. Командир рассказал, что его часть выходит из окружения, и просил помощи. Мама, тетя Варя и Тоня перевязали раненых, принесли воды, напоили и накормили солдат. Вечером, снабдив командира сведениями о дорогах и населенных пунктах, через которые можно пройти через линию фронта, мама проводила большую группу солдат за пределы парка. Ежедневно в течение двух недель шли и шли разрозненные группы солдат, пробираясь к действующей армии. Тяжело раненых оставляли в подвалах разбитой школы.

Немецкие части разместились в селе, а в деревне Дигирево расположился штаб полевой жандармерии немцев.

В селе жила фельдшер Фрося, сильная спокойная девушка, которая часто приходила в подвал школы, чтобы оказывать помощь раненым красноармейцам. Приносить раненым еду и лекарства Фрося не могла, так как в любой момент ее могли обыскать немецкие солдаты. Приходилось Тоне идти в село и тайком пробираться домой, неся сумку с лекарствами и едой для раненых.

Каждую ночь мама, хорошо знавшая окрестности и дороги через леса, уводила очередную группу «окруженцев» к линии фронта. В подвале оставались только те раненые, которые не могли совершать длительные переходы.

Однажды, когда мама после двухдневного отсутствия вернулась домой, едва держась на ногах от усталости и легла спать, в наш дом явился начальник полиции. Это был хмурый высокий человек с повязкой на рукаве, с кобурой пистолета на поясе и винтовкой на ремне, висевшей на плече. Мы, дети, испугались вооруженного «дядьку» и быстренько взобрались на печь. Мама говорила, что все полицаи были люди «пришлые», незнакомые, подозрительные и очень злые.

Сначала полицай обошел постройки во дворе, заглянул в колодец только после этого, не здороваясь, зашел в дом и, усевшись на стул, достал кисет, свернул цыбарку и закурил, выпуская через ноздри струи дыма. Оглядев тетю Варю, стоящую у печи, спросил: «Ты учителка здешняя?». Тетя Варя ответила, что учительница заболела, лежит в постели, у нее высокая температура и… возможно у нее…тиф. Полицай вскочил, как ошпаренный, и мигом вылетел из дома на крыльцо. Постоял немного и направился к развалинам школы, где в подвале находилась большая группа наших солдат. Момент был критический. Тетя Варя выбежала из дома и закричала, размахивая руками: «Эй, начальник! Не ходи туда! Там бомба лежит! Ее немцы сбросили, а она не взорвалась! Наступишь ненароком – на воздух взлетишь! Беги оттуда, пока беда не случилась!».

Полицай скатился с груды кирпича, подхватил винтовку, которая волочилась за ним и, оглядываясь, ушел в сторону села. С этого дня мама и тетя Варя навещали раненых только ночью. Каждый вечер к дому подходили выбиравшиеся из окружения красноармейцы. Иногда по 3-6 человек, а иногда по 20-30. Их отводили в подвал. Когда собиралась большая группа, мама вела их через леса и болота, мало кому известными тропинками. Тех, кто не мог передвигаться, оставляли в подвале на попечение Фроси.

Но и полицаи стали навещать нас каждый день. Как-то маме и тете Фросе приказали идти с ведрами и тряпками к маленькой школе. Из села привезли деда-плотника и женщин – они мыли полы, убирали мусор, а дед заделывал окна, выбитые взрывной волной, навешивал двери. Немцы сидели на бревнах или на траве, играли на губных гармошках, иногда вырывали из рук женщин ведра с водой, окатывали их с головы до ног и оглушительно хохотали. Они разгуливали вокруг, но к развалинам не подходили, - очевидно, им было известно от полицая, что там – неразорвавшаяся бомба.

Теперь в маленькой школе расположилась немецкая хозяйственная часть. Мама и тетя Фрося работали у них на кухне. А в подвале по-прежнему жили бойцы и постоянно следили за немцами. Старшина, знающий немецкий язык, сказал, что немцы собираются вызвать саперов для проверки развалин. Срочно надо было уходить из подвала, но - куда? Тоня рассказала о домике в зарослях кустарника за школой, их маленьком «штабе». Со всеми предосторожностями, не поломав кустов, стараясь не оставить следов, под носом у часовых, которые спали, ушли наши бойцы, уводя и унося с собой раненых. В густой кустарник их увела Тоня, хорошо знавшая все лазейки в этих зарослях.

Бойцов надо было кормить хотя бы один раз в день. Мама и тетя Варя, которые работали на кухне у немцев, старались собрать остатки от обеда немцев, выносили хлеб, соль, сахар, крупу и даже консервы и прятали в сарае. Иногда им удавалось принести целое ведро каши или горохового супа, если немцы не возвращались к обеду. Все продукты забирали два бойца, которые поздно ночью приходили в условленное место.

Наступала осень. Все реже и реже появлялись солдаты, выходящие из окружения. Раненые понемногу выздоравливали, набирались сил. Надо было подумать, что делать дальше. Оставаться дольше не имело смысла. Решили собраться у нас в доме и посоветоваться. Как лучше покинуть это весьма ненадежное убежище. Поздним вечером Тоня привела старшину и политрука к нам домой. Мама и тетя Варя завесили одеялом окно на кухне, где на столе горела небольшая свечка. Тоня сидела на крыльце с кошкой Дуськой на коленях. Если что-то подозрительное окажется вблизи дома, она должна была сделать вид, что ищет кошку, и громко звать «кис, кис, кис» - это сигнал тревоги.

Тоня увидела тень, крадущуюся вдоль забора к дому. «Чужой кто-то идет», – подумала она и надавила на лапку кошки. Отчаянно мяукнув, Дуська спрыгнула с крыльца. «Кис, кис, кис! – повысила голос Тоня, - спать пора, иди сюда, а то мама ругаться будет!». Входная дверь открылась, вышла мама в халате и, громко зевая, тоже стала искать Дуську – дошла до ограды: «Ой, батюшки! Кто тут? Тоня, буди скорей Варю – пусть бежит к часовому в школу, а то он уйдет…». Из темноты ответили: «Стой, девчонка! Никого звать не надо. Это я, Федор Колупай…». Это был тот самый полицай, который приходил к нам не так давно.

«Что ты тут делаешь, Федор? – спросила мама,- или меня с малыми детьми сторожишь, чтобы кто не украл?» – и весело рассмеялась. «Нужна ты мне…» – ругнулся Федор и пошел прочь от дома. Мама вернулась в дом и на этом «совещании» было решено, что следующей ночью она проводит к линии фронта оставшихся солдат.

Немцы хозяйственной части ездили по деревням и забирали у жителей коров, свиней, кур, яйца, масло, муку, зерно, картофель. Нужна им была и теплая одежда – полушубки, валенки, шерстяные свитера, носки, варежки. Однажды они возвращались из деревни с нагруженными подводами. В лесу кто-то обстрелял их обоз. Сразу выехал отряд карателей – сожгли половину домов в этой деревне и расстреляли несколько человек. По селу теперь всю ночь ходили патрули. Возле маленькой школы тоже усилилась охрана, но часовые дальше десяти метров от школы не отходили. Стало известно, что в лесу, в десяти километрах от села, убит Федька Колупай, когда возвращался из волостной управы. За полицая немцы мстить не стали, но полицаи присмирели: в одиночку перестали ходить, к лесу и кустам близко не подходили. Мальчишки в селе говорили о партизанах, хотя никто их и в глаза не видел.

Наступала осень. Помимо тех солдат, которых укрывали мама с тетей Варей, в лесах пряталось много бойцов, попавших в окружение. У них иногда завязывался с немцами бой, и немцы, озверев, жгли деревни, проводили обыски, расстреливали людей, прочесывали леса, устраивали облавы.

Как-то в лесу, за рекой, разгорелся бой и приближался в нашу сторону. Отступавшие красноармейцы, неся раненых, выходили к нашему дому. Мама быстро спрятала двоих в кладовке в погребе, одного в дубовой бочке для воды, зарытой почти по края в землю, за домом. Другую группу отвела в развалины школы. Звуки выстрелов слышались уже в кустах, за огородом. Возле дома послышалась отрывистая немецкая речь, по крыльцу затопали тяжелые сапоги. Тетя Варя и мама, обняв нас, присели на пол у печки. Дверь с грохотом распахнулась и сразу же ударила автоматная очередь. Пули, взрывая штукатурку, впивались в стены. Наступила тишина. Немцы вошли в коридор. Дверь на кухню, как от сильного удара ногой, отлетела, и опять хлестнула автоматная очередь. Мы закричали. Немцы навели на нас автоматы. В комнату вошел офицер. Двое солдат стали возле нас, а остальные рассыпались по дому, заглядывая в шкаф, под кровать, на печь и под печь. Один из них вошел в кладовку, поддавая ногой ведра и корзины, поскользнулся на луковице и с грохотом упал. Заорав, поднялся, вышел из кладовки и с треском захлопнул за собой дверь. А в погребе, под кладовкой, сидели двое бойцов, один из них раненый. Немцы поднялись на чердак. Было тихо. Мы цеплялись за маму. Она стояла на коленях, бледная, с расширенными от ужаса глазами. У тети Вари медленно разжались руки, Валечка упала бы на пол, но ее успела подхватить Тоня. Тогда я не могла знать, что на чердаке, под лежаком, надежно засыпанное опилками, сухими листьями и кострой ото льна, хранилось оружие, оставленное бойцами из развалин школы.

Немцы громко засмеялись на чердаке и стали спускаться вниз. Они несли за задние лапки маленьких котят, орущих от страха и боли осипшими голосами. «Партизанен, партизанен!» - кричали немцы и хохотали. В эту ночь немцы ночевали в нашем доме, на половине, где жила тетя Варя. Ей пришлось готовить для них ужин.

Утром офицеру привезли пакет. Он прочитал его, отдал какую-то команду. Немцы быстро собрались и уехали. Бойца из бочки переправили в дом. Его звали Иваном. Он помог маме открыть крышку погреба. Там одному из бойцов было совсем плохо. Мама спустилась вниз, умыла его, напоила. Затем поднялась из погреба и стала искать, чем бы перевязать раны. В это время Тоня увидела, что к дому идет полицай. Мама быстро схватила какие-то тряпки, старые папины брюки, протянула их Ивану: «Это тебе - переодеться, а это тому - раны перевязать. В погреб, скорее!». Затем побежала в комнату тети Вари, схватила остатки еды от немцев, ведро с водой и подала Ивану в погреб. Захлопнула крышку погреба, навалила на нее всякой рухляди, а на дверь кладовки навесила большой замок.

Полицай расположился на маминой кровати поспать после трудной ночи. Когда он уснул, мама отыскала под лестницей три или четыре пустых бутылки, помыла, наполнила водой. Затем она позвала Тоню и привязала бутылки вокруг талии, под платьем: надо было напоить тех солдат, что сидели в подвале школы почти сутки без воды. Тоня прокралась к пролому в стене школы, медленно, боясь разбить бутылки, перелезла через пролом и спустилась в подвал…

Под вечер полицай ушел. Двое бойцов подняли из погреба раненого. Мама приложила ухо к его груди и тут же подняла голову. Боец был мертв. В эту ночь Тоня ходила в развалины за другими бойцами. Они через окно кладовки попали в дом, таким же образом вынесли бойца и схоронили. Затем они вернулись, один за другим влезли в окно – его тут же закрыли и завесили, принесли огарок свечи, собрали все, что было из еды. Солдаты ели, сидя на полу и на стульях. Тоня выходила во двор, ходила вдоль забора – тишина, темень. Бойцы собрались в дорогу, почистили оружие, переложили вещмешки. Мама оделась, потеплей и наказала тете Варе: «Полицаю скажешь, что ушла к родственнице, в райцентр». И в который раз ушла в ночную темноту вместе с бойцами…

К зиме у мамы установилась связь с партизанами. Оружие с чердака, в свое время перепрятанное в парке, было отвезено партизанам. В нашем доме, на половине тети Вари, за печкой, поселилась девушка Валя с больной ногой – под видом родственницы. Её колено представляло собой сплошную рану. Позже мне стало известно, что она была радисткой, рацию привозил ей полицай Костя. Он был из тех раненых бойцов, которых пристроили у деревенских жителей в качестве родственников. Служить в полиции - было партизанским заданием.

В маленькой школе теперь вместо хозяйственной части жили связисты, человек 12-14, в большинстве пожилые солдаты, хмурые, немногословные. Тетя Варя готовила им еду, а в мамины обязанности входило стирать и штопать одежду. Солдаты иногда просили маму учить их русскому языку. Особенно занимались языком двое солдат – Курт и Отто. Они часто, путая русские и немецкие слова, рассказывали о своей жизни до войны. Оглянувшись, нет ли поблизости фельдфебеля, они говорили, что война – «шлехт, плохо», что они не хотят воевать, не хотят никого убивать. Мама верила и не верила: все-таки немцы. Эти два солдата приходили к нам домой. Видя, что есть детям нечего, приносили продукты.

Однажды они застали маму врасплох, когда она перевязывала Валино колено. Они сразу поняли, насколько рана серьезна и что это – ранение, и что Валя – горожанка. Курт принес под кителем бинты, йод, мазь, какие-то лекарства и умело обработал застарелую рану. Затем они постоянно приходили к нам, лечили Валю и подолгу рассказывали, что делается на фронте, в мире и здесь, в округе. Иногда, забываясь, они переходили на свой язык, но, кажется, Валя их понимала…

Наступило лето. Как-то Курт и Отто пришли озабоченные. Они сказали, что командованию стало известно, что в нашем районе работает русский передатчик. В ближайшие дни придет машина для пеленга, и каратели прочешут все населенные пункты.

Через несколько дней, глубокой ночью, пришел партизан. Мама переодела его в папин костюм, а окровавленную гимнастерку свернула и сунула далеко под шкаф (возможно, утром хотела спрятать подальше). Когда она провожала партизана, ей показалось, что за калиткой кто-то стоит. Разве он не один приходил?

Вскоре вокруг дома раздались выстрелы, а потом по всем окнам ударили автоматные очереди. Со звоном падали осколки оконных стекол, со свистом пули впивались в стены. Затем в окна стали запрыгивать немцы. Их было много. Во входную дверь били прикладами, отлетела задвижка, дверь с треском распахнулась, и на пороге появился офицер. В доме шел обыск. Один солдат палкой вытащил из-под шкафа гимнастерку ночного гостя.

Мама подозвала Тоню и тихо, почти не разжимая губ, сказала: «Тонечка, меня сейчас расстреляют… береги детей…». Тоня заплакала, глядя на нее, закричали и мы. Офицер поморщился и щелкнул пальцами в сторону открытой двери. Подскочил солдат, схватил меня за руку и швырнул в коридор. Как позже рассказывала Тоня, вслед за мной был выброшен и Сережа. От удара в стену мы потеряли сознание. Мама рванулась к нам. Солдат схватил ее за руку и ударом кулака в грудь отбросил назад. Мама упала. Тоня, рыдая, склонилась над ней. Мама открыла глаза, судорожно вздохнула несколько раз и прошептала: «Иди к детям. Эти звери затопчут их».

Тоня поползла в коридор, увертываясь от сапог сновавших туда-сюда фашистов. Выбралась в коридор, подняла нас, оттащила в угол, прижала к себе. Валю увезли на телеге – больше мы о ней ничего не слышали.

Офицер сидел на стуле, а солдаты перевернули в доме все вверх дном. Обыскивали сарай, огород, ближайшие кусты. Одного солдата опустили в колодец, и он палкой шуровал в воде. Искали оружие, но ничего не нашли. В комнату привели тетю Варю с Валечкой на руках. Офицер через переводчика спросил про Валю - кто эта девушка? Тетя Варя, запинаясь, говорила, что это дальняя родственница, шла к ней, а в лесу обстреляли бандиты, ранили в ногу. Люди подобрали и привезли. Куда же её, калеку, денешь? Затем офицер обратился к маме: откуда эта рваная гимнастерка? Мама ответила так, как посоветовал ночной гость: пришел полицай, угрожал пистолетом, сам взял из шкафа вещи, а гимнастерку засунул под шкаф и пообещал за ней придти. Офицер молчал. Затем слабым движением руки повел в сторону двери, встал и вышел на улицу.

Немцы стали автоматами выталкивать маму и тетю Варю на улицу. Проходя мимо шкафа, мама подхватила с пола выброшенное немцами летнее пальто и надела на себя. Тетя Варя успела выхватить из-под ног у немцев тонкое одеяло и закуталась в него. Поравнявшись с нами, мама замедлила шаг, но немец подтолкнул ее, а другой стал показывать Тоне, чтоб поднималась. «Детей хоть оставьте, сволочи, - сказала мама, - моей жизни вам мало?». Немец так толкнул маму прикладом, что она вылетела на крыльцо, едва удержавшись на ногах. Солдаты подхватили Тоню и нас за руки и, как котят, выволокли на улицу…

Нас привели в село. На площадь были согнаны все жители. Они сидели на земле, кое-как одетые, некоторые в нижнем белье, как их сорвали с постели. Всех тотчас подняли и повели в Дигирево, где размещался штаб полевой жандармерии. Толпа полуодетых женщин, стариков, детей медленно двигалась по пыльной дороге. Шли молча, иногда кто-то из женщин начинал голосить, причитать, дети – плакать. Если плач и крики становились громкими, немцы врывались в толпу и кулаками или прикладами автоматов били всех без разбору.

В Дигиреве, на поляне перед штабом, всем приказали сесть. Солдаты в черной форме окружили толпу плотным кольцом. Стояли молча, широко расставив ноги, глядя поверх людей, положив руки на приклад и дуло автоматов. Солнце поднималось все выше, становилось жарко. Хотелось пить. Женщины из ближних домов принесли ведра с водой, но охранники прикладами отогнали их.

Послышался треск мотоцикла. Офицеры вышли на крыльцо. Все смотрели на приближающийся мотоцикл. В коляске, охраняемый двумя автоматчиками, сидел наш ночной гость. С окровавленным лицом, в изорванном папином пиджаке. Его густые русые кудри развевались по ветру, а руки были связаны впереди, а не за спиной. Мотоцикл два раза медленно объехал вокруг толпы. Избитый человек отвернулся, но охранник дулом автомата поворачивал его лицо в сторону смотревших на него людей.

Мотоцикл остановился возле штаба. Автоматчики спрыгнули на землю, подхватили под руки связанного и рывком вытащили из коляски. Его повели в штаб. Через несколько минут вышел офицер, который делал обыск в нашем доме, что-то сказал солдатам и те рванулись в толпу, расталкивая всех. Они остановились возле мамы и, толкая ее дулами автоматов, повели в штаб.

Мама шла, прижав Сережу к груди. Я крепко держалась за полу пальто и семенила рядом. Тоня рванулась вслед за нами, но охранник отбросил ее ударом ноги. Нас ввели в дом. За большим столом расположились офицеры. В углу, ближе к двери, сидел ночной гость, охраняемый двумя карателями. Маму поставили посреди комнаты. Сережа крепко обвил ручонками мамину шею и спрятал лицо в ее волосах. Я уткнулась в мамино пальто и выглядывала оттуда, как зверек.

Офицер-переводчик обратился к маме по-русски: «Ты знаешь этого человека?» - «Нет. Я его никогда не видела… А можно поближе посмотреть?». Получив разрешение, мама подошла к связанному. Тот поднял глаза и еле заметно повел головой вниз. Мама поняла: можно говорить. «Батюшки! – изумилась она, - да это же тот самый бандит, что ночью приходил к нам. Угрожал мне пистолетом, а сам рылся в шкафу. И повязка на рукаве у него была. А когда переодевался, сунул ее в карман…Он же представитель власти, он же на вас работает!?».

«Замолчи, сука!» - заорал невесть откуда взявшийся мужик в мятой косоворотке и сапогах. – Брешет она все, красная сука, пан офицер!». И он наотмашь ударил маму кулаком в лицо. Удар был такой силы, что мама с Сережей на руках отлетела в угол комнаты, ударилась головой о стену и потеряла сознание. Я вслед за мамой отлетела к стене. От удара оглохла и ничего не слышала, только видела, как у немцев и мужика раскрываются рты. Мама лежала без движения. Немец-автоматчик набрал в кружку воды из ведра, стоявшего на лавке, возле двери, и вылил маме на лицо. Мама застонала и открыла глаза. Она приподнялась, опираясь спиной о стену и свободной рукой о пол. Из носа у нее хлынула кровь. Мама запрокинула голову, посидела немного и встала. Сережу она по-прежнему держала на руках. Казалось, ребенок прирос к матери, и никакая сила не в состоянии была его оторвать.

Мама, пошатываясь, вышла на середину комнаты. Ко мне вернулся слух. Слышу, как мама говорит. «Вспомнила! Когда этот, - она показала на связанного, - уходил, то вот этот, - она показала на мужика, - ожидал его возле дома. Этот! Я точно видела! Вместе они пришли, вместе уходили!».

Мужик ошалело заморгал глазами, обернулся к немцам, сложил руки на груди и, брызгая слюной, затараторил: «Да брешет она всё, зараза. Я его, бандита евтого, три дня пасу. Я у нее под окном подслушивал, что говорили, не знаю, не разобрал… К ней заходил, истинный бог, к ней!». «Зачем?» - спросил переводчик. «Не знаю, ей-богу не знаю… А вот, что заходил, – это точно!». «Не верьте ему, - перебила мама, – вместе они грабят всех, за полицаев себя выдают, вашу власть позорят. Этот мне пистолетом угрожал, вещи забирал, а тот возле дома стоял. Когда этот вышел, тот его ругал, что мало вещей взял. Я потихоньку за ним шла и слышала…».

Мужик страшно закричал, матерясь, подскочил к маме, и опять удар страшной силы отбросил ее к порогу. Сережа с маминых рук отлетел в угол и зашелся в плаче. Я подползла к нему, прижала к себе. Мама без движения лежала на полу, и у нее изо рта текла струйка крови.

С улицы в комнату вошла высокая костлявая старуха. Не обращая внимания на немцев, она присела возле мамы, приподняла голову и стала вытирать кровь с лица. Потом взяла кружку, умыла маме лицо и дала пить. Мужик подскочил к старухе, занес кулак, но бабка строго посмотрела на него и сказала: «Не смей! Бог и люди тебя накажут, Прокоп. Невинную душу губишь, окаянный. Не будет тебе прощенья ни на этом, ни на том свете».

Мужик попятился от нее. Немцы молчали. Бабка оставила маму лежать на полу, подошла к нам. Подняла Сережу на одну руку, другую протянула мне и молча вышла на улицу. Так же молча она подошла к немцам, охранявшим толпу, раздвинула их и передала нас тете Варе. «Присмотрите за ними, а то антихристы погубят невинные души», - сказала она и ушла в дом.

Люди понуро сидели на траве. Солнце жгло немилосердно. Дети спали на руках у матерей. Матери старались заслонить их от солнца. Неизвестность пугала всех. Никто уже не плакал, не причитал. Единственное, что разрешалось, - в сопровождении охранника идти в туалет, за сараи, в кусты.

Мамы все не было. Из дверей штаба выскочил офицер, что-то сказал солдатам. Те ворвались в толпу и направились к тете Варе. Петровна, наша знакомая, успела выхватить у нее спящую Валечку.

Спустя какое-то время маму и тетю Варю вывели из штаба. Мама со стоном опустилась на землю, рядом с нами. Лицо ее было опухшим, в кровоподтеках, из разбитых губ сочилась кровь. Женщины сочувственно смотрели на нее.

Было часов пять вечера, когда к штабу подъехал грузовик. С него стали сгружать лопаты, насаженные на длинные деревянные ручки. Отточенные лезвия блестели на солнце. В нашей толпе раздались рыдания. Им вторил плач женщин, собравшихся по ту сторону оцепления.

Из дверей штаба вышли офицеры. Они о чем-то говорили, глядя на толпу, курили. В это время выскочил солдат с листочком бумаги в руках, щелкнул каблуками, вытянулся и протянул бумагу. Старший офицер прочел ее и стал о чем-то спрашивать солдата. Тот отвечал и показывал рукой в сторону. Офицеры ринулись в штаб.

Началось что-то непонятное: бегали солдаты, звучали команды, подъезжали и отъезжали мотоциклисты. По команде офицера половина охранников побежала к машинам и уселась в кузовах. Машины рванулись с места и уехали. Затем по списку отпустили домой многих из нашей толпы. На поляне остались мама с нами, тетя Варя с Валечкой, несколько человек из наших знакомых и трое подростков. Нас окружили солдаты. Переводчик прочитал приговор: за неподчинение германским властям и помощь партизанам - расстрел.

Тоня, услышав последние слова, оттолкнула охранника, подбежала к офицеру, стараясь схватить его за руку, и страшно закричала: «Не надо! Не убивайте мою мамочку! Не убивайте нас! Не надо!». Мама бросилась к ней, но автоматчик загородил ей дорогу. «Доченька! Иди ко мне! Не надо! Не надо!» - кричала мама. Офицер оттолкнул Тоню, что-то крикнул солдатам. Один солдат подошел, дернул ее за руку так, что она упала и волочилась за ним по земле. Другой солдат поднял ее на руки и отнес к маме.

Послышалась команда. Нас подняли, построили по двое. Взрослым дали в руки лопаты и повели в сторону кладбища, которое находилось между селом и деревней Дигирево. Шли молча. На землю опускались прозрачные сумерки. В траве, по обочинам дороги, громко трещали кузнечики. Подошли к темному, заросшему густым кустарником кладбищу. Сразу за кладбищем начинался лес, тянувшийся на многие километры.

Офицер шел впереди, насвистывая. У солдат были закатаны рукава кителей выше локтя, автоматы болтались на груди. Они не боялись этой жалкой кучки женщин и детей, измученных, обреченных на смерть. Вдруг из кустов послышался спокойный голос, который, казалось, исходил из-под земли: «Женщины! По моей команде всем лечь на землю! Голову не поднимать!».

Немцы остановились и завертели головами. «Ложись!» - прокричали из кустов. Мама дернула Тоню вниз, и мы упали на землю. Мама одной рукой обнимала нас, другой – Тоню. Раздались автоматные очереди. Немцы, охранявшие нас падали, сраженные выстрелами. Мы лежали, прижавшись лицом к траве. Я видела все, как в замедленной киносъемке: вот высокий немец схватился за голову и медленно стал падать, перед глазами по травинке медленно прополз муравей, вокруг свистели пули. На кладбище шел бой.

Из-за кустов выскочил парень и, собирая немецкие автоматы, крикнул: «Бегите к речке… скорее…». Все поднялись и побежали, пригибаясь к земле. Пули просвистывали над головой. Мама держала на руках Сережу, Тоня держала за руку меня. Тетя Варя бежала рядом с мамой, закрыв руками Валечку. Они хорошо знали эти места и выбирали самый короткий путь к реке.

Добежали до высокого обрыва, спускавшегося к речке. Бурелом, густые заросли крушины, бузины и крапивы – здесь должно быть наше спасение. Спускаться с крутого обрыва было опасно. Босые ноги скользили по сырой древесной трухе. Мама первая прокладывала дорогу, прикрывая Сережу полой пальто от ударов веток и крапивы. За ней бежала Тоня, держа меня за руку. Я падала, больно ударяясь о поваленные деревья, не успевая встать. Тогда Тоня просто тащила меня по земле. Ни кричать, ни плакать я не смела. Жуткий страх перекрыл горло. Тетя Варя бежала последней.

Выбрались на берег реки. Мама спрыгнула в воду и помогла Тоне спустить меня с берега в реку. Деревья нависали над водой. Мы брели вдоль берега. Река становилась все глубже. Мама подхватила меня на руки. Неся двоих детей, подобрав полы пальто, она шла по грудь в воде. Тоня поплыла. Отмуток был маленький, и мы скоро его миновали.

Стрельба на кладбище и в лесу стихла. Лишь раздавались отдельные выстрелы. Мама остановилась на малюсеньком песчаном пляжике между водой и берегом, полностью укутанном нависающими лозами ивняка. Справа возвышался отвесный обрыв к реке, густо поросший малиной, ежевикой и ольхой, слева – речка. Тетя Варя расстелила одеяло и уложила нас на него. Мы лежали на тети Варином одеяле, под маминым пальто, исцарапанные кустами, обожженные крапивой. Наши рубашки мама отжала и повесила на кусты. Мамина светлая рубашка выделялась пятном на фоне темных кустов.

Когда мы уснули, мама ушла по реке домой, чтобы принести одежду и еду. Ночью началась гроза. Гром и молнии разбудили нас. Мы жались к тете Варе. Между раскатами грома Тоне послышались чьи-то шаги. Они с тетей Варей поднялись и стали вслушиваться. Среди порывов ветра отчетливо слышался треск сучьев под чьей-то ногой. Опять сверкнула молния, ударил гром. Шаги приближались. Казалось, идет не один человек, а несколько. Тетя Варя стала хватать нас и кричала Тоне: «Бежим! Это – за нами!». Тоня от страха не могла сойти с места. При звуке голоса тети Вари шаги замерли. Тетя Варя бегала по крошечной полянке, не зная, на что решиться. Она понимала, что с детьми ей никуда не уйти. Опять треск ветвей – теперь совсем близко. Сверкнула молния.

И тут из кустов, прямо в наше убежище высунулась голова коровы Красули. Блеснули ее влажные глаза. Красуля негромко и протяжно замычала.

Первой опомнилась Тоня. Она бросилась к Красуле, обняла ее за шею, гладила морду, уши. Красуля норовила лизнуть ее языком. Тетя Варя заплакала. Красуля опять замычала – из ее сосков текло молоко. Тетя Варя стала сдаивать его на землю. Под коровой образовалась белая лужица с шапкой пены. Я смотрела на эти струи молока и мне хотелось, как кошке, стать над этой лужицей и слизывать ее языком. От голода кружилась голова. Утром, когда гроза прошла, тетя Варя снова доила Красулю, а Тоня подставляла под струю свои ладошки и поила нас. Мы, как галчата, вытягивали шеи над ее ладошками и делали по два-три глотка.

Пила из своей руки тетя Варя. Красуля шумно, с облегчением вздыхала. Вдруг она встрепенулась, повернула голову к реке и тихонько замычала. Тетя Варя бросилась гладить ей морду, но она покрутила головой, стараясь сбросить руки, и опять замычала. И сразу же послышался голос мамы: «Где вы?». Мама принесла сухую одежду и переодела нас, дрожащих от холода. Тетя Варя, тоже переодевшись, развязала узел с едой, нарезала хлеб. А мама доила Красулю и наполняла кружки молоком.

Потом она рассказала, как шла к дому, боясь засады, осторожно ступая босыми ногами. В свете молнии увидела, что на крыльце кто-то сидит. Стояла в кустах, боясь пошевелиться. Опять сверкнула молния, и она успела разглядеть, что это Курт, немецкий солдат. Что он здесь делает? Один или нет? Хотела уйти, но мысль о том, что дети сидят голые, продрогшие, голодные, остановила ее. Мама решилась: окликнет его, а в случае опасности успеет скрыться в кустах.

Стоя за углом дома она тихонько позвала: «Курт, это я, Валя…ком, ком…».

Он сразу отозвался, сказал, что не надо его бояться, он ждал ее, и надо зайти в дом, чтобы их не увидели. Мама вышла из укрытия и нерешительно подошла к крыльцу. Слышала, как он вздохнул, понимая, что ему не верят. Курт быстро взбежал по ступенькам и скрылся в коридоре.

Они сидели на полу коридора и теперь уже доверительно говорили друг с другом. Курт признался, что он коммунист. Мама спросила: «Отто – тоже коммунист?». - «Найн, Отто – югендкоммунист, молодой…». Рассказал, что всю полевую жандармерию отсюда перебросили в район Брянска на борьбу с партизанами. Здесь у немцев слишком мало сил, но возвращаться сейчас все равно нельзя. Спросил про детей. Они мокрые, голодные?

И побежал за продуктами.

Мама при свете молний переоделась, нашла одежду, обувь для детей и тети Вари. Прибежал Курт. Он принес хлеб, несколько банок консервов, вероятно, припрятанных где-то заранее. Всё они сложили в большой мамин платок. Курт туда же положил нож, кружки, ложки, спички, соль и завязал концы платка узлом.

Светало. Они договорились, что Курт будет каждый вечер прохаживаться возле кустов, за домом. Он постарается узнать, что собирается предпринять командование против людей, сбежавших от расстрела. Он помог маме собраться и убежал в школу. А мама закрыла дом на замок и осторожно ушла в кусты…

Больше недели мы прожили в том домике, который построили дети. Мама и тетя Варя ходили к дому за вещами. Полагая, что всё в доме будет разграблено немцами, они вынесли зимние вещи, швейную машинку, постельное белье, обувь и зарыли в парке, в воронке от бомбы. Мама встречалась с Куртом. В конспирации он знал толк и посоветовал уйти в деревню, и не всем вместе, а разделиться. Женщины решили: тетя Варя с Валечкой уйдет в деревню Воронцово, к родственникам, Тоню отдадут деду и бабке Юденковым в Полянку, а мама со мной и Сережей пойдет в дальнюю деревню Сергеевку, к знакомой колхознице. Врозь, по разным деревням, жили мы до августа.

Пришло время убирать картофель и овощи в огороде. Мама и Тоня вернулись домой. Нас с Сережей взяла к себе бабушка, папина мама. Наступила зима. Еще одна холодная, голодная военная зима. Мама с Куртом встречалась редко. Он рассказывал о передвижении немецких войск, где каратели намечают облавы на партизан. Все эти сведения мама передавала Косте. Если Костя долго не приходил, Тоня шла в село и разыскивала Костю. Когда сведений было много, и Тоня не могла запомнить, мама записывала их на длинных ленточках-тряпочках и вплетала в Тонины косички. При встрече с Костей Тоня расплетала свои косички…

Однажды днем, в нарушение конспирации, пришел Костя. Он устало опустился в кухне на табурет, уронил руки меж коленей и заплакал. Мама ни о чем его не спрашивала. Успокоившись, рассказал, что убили дядю Николая, с которым он держал связь. Теперь он не знает, кому передавать сведения. Местные партизанские отряды ушли на Брянщину, чтобы соединиться с крупными отрядами. Он же, Костя, не знает, что делать - оставаться в полиции сил больше нет. Решили ждать: кто-нибудь придет к ним от партизан на связь. Но никто не приходил.

Приближалось лето. Мама привезла нас от бабушки. Костя приходил редко. Его, как и других полицаев, посылали в засады, патрулировать дороги, прочесывать ближайшие леса. Тетя Варя жила в деревне. Курта и Отто видели редко. Партизаны портили линию связи, резали провода, валили столбы. Солдаты взвода связи сбивались с ног, устраняя повреждения.

Все ясней слышалась канонада: Красная Армия громила фашистов. Фронт приближался. В небе над селом стали появляться наши самолеты. Они бомбили населенные пункты, где были немецкие гарнизоны. Доставалось и нашему селу. Люди стали рыть землянки на берегу реки, куда прятались на время бомбежек. Сделали землянку и мы. Когда бомбежки усилились, все стали жить в землянках постоянно, заперев свои дома.

Немцы отступали, зверствуя в деревнях и селах. Они выгоняли жителей из домов и толпами гнали на запад, поджигая дома и убивая тех, кто пытался скрыться. Все ждали прихода Красной Армии. Еще дня три-четыре - и придут наши. Конечно, всем хотелось спрятаться, переждать.

Как-то днем налетели наши самолеты бомбить отступающие немецкие колонны. Рвались бомбы повсюду, оглушая людей, выбрасывая фонтаны земли. Осколки со свистом проносились над землянкой, в которой мы сидели, и падали в речку. Удушающе пахло порохом. Наконец, самолеты улетели. Стало тихо. Люди выбрались наружу. Вылезла и Тоня, поднялась на ноги и выглянула из-за крутого берега на луг. Немцы!

Тоня видела, как один из них, который шел ближе к реке, вытащил из-за пояса гранату на длинной ручке и бросил в людей, видела, как граната кувыркалась в воздухе. Тоня закричала и упала на землю. Граната разорвалась в воде. Рядом с землянкой. Взрывом подняло столб воды с песком и илом. Всех обдало этой грязью. Люди мучительно кашляли, выплевывая ил и песок… «Шнель, шнель, - орали немцы, - руссиш швайн!». Они пригнали нас к школе. Сюда же собрали всех окрестных жителей, которых находили в домах, сараях, землянках, лесах.

Тем временем мама и Тоня собрали кое-какие вещички, продукты, сложили их в небольшие мешочки и приспособили себе на спину. Даже мне мама сделала заплечный мешок из наволочки. Никто не знал, вернемся ли домой, будем ли живы сегодня, завтра… Часа через три нас построили в колонну и погнали на запад, подгоняя криками и ударами прикладов. Люди плакали, оглядываясь на свои дома. Многие потеряли своих близких и ничего о них не знали. Мы шли, держась за мамины руки. Когда Сережа уставал, мама брала его на руки.

Шли днями, под палящими лучами солнца, в тучах пыли, без воды и пищи. Беспрестанно налетали наши самолеты и бомбили отступающих фашистов. Во время бомбежек мы падали у обочины дороги, так как немцы стреляли в тех, кто убегал подальше. Люди гибли от взрывов, от немецких пуль, от жажды, голода, болезней.

Страшней всего была жажда. Язык распухал и еле ворочался во рту. Колодцы, попадавшиеся на пути, уже были осушены проехавшими раньше немцами. Если в них еще была вода, то сначала немцы пили, наполняли фляги, умывались, лили воду на себя, немало не заботясь о том, чтобы напоить детей и женщин.

На ночь нас запирали в сарай, если таковой попадался, и не выпускали до утра. Еды не давали. А найти что-нибудь съестное было невозможно: немцы, отступая, оставляли после себя, как саранча, мертвую зону. Спасали нас от голодной смерти поля: на ходу мы рвали колосья ржи и пшеницы, перетирали их руками и на привале варили кашу. И еще овощи – свекла, морковь, картофель, выброшенные из земли взрывами.

Меня и Сережу мама с Тоней несли по очереди. Иногда помогали женщины, идущие рядом. Мама понимала, что Тоню силы покидают – еще несколько дней пути, и она не выдержит. Тоня бодрилась, старалась улыбнуться, когда мама смотрела на нее с тревогой.

Мы шли уже больше месяца. Каждый прожитый день казался кошмаром. Если нас нагоняли колонны танков, самоходных орудий, машин с ранеными, надо было успеть отскочить на обочину, спрыгнуть в кювет – водители, не сбавляя скорости, наезжали на людей. Дороги давно перестали быть дорогами, растерзанные гусеницами, взрывами. Они напоминали перепаханное поле. Мы спотыкались о засохшие комья, падали в воронки. Привалы немцы устраивали для себя, а не для измученных людей. На отдыхе мы лежали молча. О чем могли говорить женщины, глядя на своих грязных, полуживых от истощения детей?

Как-то под вечер, нас опять надолго согнали с дороги – навстречу фронту двигалась большая колонна танков и самоходок. Немцам, охранявшим лагерь, надоело бездорожье, и они приказали устраиваться на ночь прямо тут, в поле. Люди падали на землю и затихали. Немцы, укрывшись плащами, тоже уснули – только один автоматчик ходил вокруг лагеря.

Мама сидела на земле возле спящих детей. Она осторожно поворачивала голову, осматриваясь. На дороге творилось немыслимое: танки, машины, повозки, колонны солдат двигались на запад сплошным потоком. Небо заволокло тучами, стал накрапывать дождь. Солдат-автоматчик, охраняющий лагерь, все чаще останавливался и приседал под плащ-накидкой. Он видел, что все лежат без движения. Мама и наши соседи Петровна и Кузьма Максимович лежали рядом с нами, детьми, под одеялом.

Мама тихонько разбудила Тоню и прошептала: «Разбуди детей и скажи, чтоб они молчали. Мы постараемся сейчас уйти из лагеря. Если немцы услышат хоть звук – нас убьют…». Тихо-тихо, держа нас за руки, мама шла впереди, за ней – наши соседи, держа за руку Тоню. В полной темноте, под дождем, падая в рытвины и воронки, пригибаясь, ежесекундно ожидая автоматной очереди, мы пробирались к лесу. Шум моторов на дороге все еще слышался ясно. Вот и лес. Прошли несколько метров – в полной темноте идти по лесу было немыслимо. Решили дождаться рассвета. Ощупью забрались под раскидистую ель и разместились возле пахнущего смолой ствола. Под ветвями, нависшими до самой земли, на мягкой хвое, было тепло и сухо.

Когда рассвело, мама собралась разведать, далеко ли мы ушли от немцев, но Петровна ее одну не отпустила: пойдем все вместе – чему быть, тому не миновать. Мы пошли вглубь леса и вскоре остановились на поляне с густым подлеском. Везде виднелись кострища. А чуть подальше увидели шалаши из еловых веток, из которых выглядывали люди. К нам стали подходить женщины, старики и дети. Спросив, кто мы такие, нас повели в один из шалашей, напоили горячим отваром из трав и накормили печеным картофелем. О себе рассказали, что всем колхозом сбежали от немцев, и ожидают прихода наших…

Лесные обитатели ходили на опушку леса смотреть, как по шоссе отступают немцы. Мама тоже ходила, а потом рассказывала: это не отступление, а паническое бегство. Мчались машины, до отказа набитые солдатами. Если машина тормозила, то к ней бросались толпой идущие пешком, хватались за борта, но их били по рукам сидящие в кузове.

Мама взяла Тоню с собой на опушку леса, откуда хорошо видна дорога. Тоня потом нам рассказывала, что видела, как в нижнем белье бежали по дороге немцы, босиком, без оружия, - видимо, выбили их внезапно из какой-нибудь деревни. Перед бегущими остановилась машина. Из нее вышел офицер (Тоня определила по высокой фуражке), он что-то орал и размахивал пистолетом, потом стал стрелять в бегущих солдат. Солдаты скопом набросились на него. Сначала она видела клубок человеческих тел, затем солдаты в нижнем белье встали и побежали дальше, а офицер остался лежать. До сих пор помню то состояние, когда одновременно смеешься и плачешь от того, что слышишь, как наказаны те, кто так долго держал тебя в страхе, - наконец, наступило возмездие.

Ударила наша артиллерия. Взрывы снарядов, свист осколков, крики раненых, гул моторов, ржание лошадей – всё слилось в страшный вой. От прямого попадания в машину с боеприпасами раздался оглушительный взрыв. Столб земли поднялся, казалось, до неба. Падали, переворачиваясь, машины, самоходки, давя солдат. Немцы выскакивали из горящих машин и бежали дальше…

В лесном лагере народу было очень много. После совещания решили отправить делегатов навстречу Красной Армии, но вскоре она сама пришла в наш лагерь. Как-то на поляне появились военные в накидках, касках, с автоматами в руках. Несколько секунд смотрели на лесных обитателей, а потом один из них скинул капюшон накидки, и на пилотке сверкнула звездочка. Женщины, старики, дети с криком, слезами бросились к бойцам, целовали их лица, руки, плечи… Затем командир сказал, что они разведчики, опередившие главные войска на несколько часов. Вокруг еще полно немцев, и необходимо выставить охрану.

Мама потом рассказывала, что немцы нас довели до Восточной Пруссии. Теперь мы шли в обратном направлении, к себе домой. Вдоль шоссе стоят столбы с дощечками: «Осторожно! Мины!». Немцы, отступая, минировали дома, дороги, поля, пашни. Подорвалось на этих минах множество людей. Часто нас подвозили на попутных машинах. Солдаты интересовались, куда мы идем, делились хлебом. Иногда из походных кухонь кормили горячим солдатским супом.

Мне особенно запомнилась переправа через Десну. Скопилось очень много танков, машин, повозок, людей. Иногда появлялись вражеские бомбардировщики, им наперерез мчались наши самолеты. Фашисты сбрасывали бомбы, куда придется, и поворачивали назад.

Нашу группу посадили на танк, и он, урча, выбрасывая клубы дыма, пополз по дну, поперек течения, разрезая стальной броней струи воды. Сердце замирало от страха и радости: мы над водой – как будто плывем. На другом берегу солдаты сняли нас, детей, и помогли сойти с танка взрослым.

Только к концу августа мы вернулись домой. Встретились с тетей Варей и Валечкой. Слезам радости и рассказам не было конца. Взрослые принялись, как умели ремонтировать дом, готовиться к зиме.

Как-то пришла Петровна и сказала, что видела Курта и Отто среди военнопленных. Мама, тетя Варя и Тоня побежали в село. Пленные там строили дома, ремонтировали старые жилища и засыпали землей воронки от бомб и снарядов. Курт и Отто увидели своих знакомых и бросились навстречу. Опять слезы радости, что остались живы. Курт рассказал, как они с Отто сдались в плен, и сообщил, что скоро уезжает в учебный центр.

Шли дни. Однажды к дому подъехала легковая машина. Вышел офицер в новеньких, скрипучих ремнях, погонах и направился к нам. За ним вошел солдат с автоматом и стал у двери. Офицер спросил мамину фамилию, достал из полевой сумки исписанные листы бумаги и сказал, что мама обвиняется в сотрудничестве с немцами. Мама ойкнула и хотела присесть на стул. Офицер крикнул: «Стоять!», сел за стол и стал задавать вопросы. Мама рассказала, как мы прятали бойцов, выходивших из окружения в 1941 году, лечили, кормили, помогали партизанам.

Офицер усмехнулся и сказал: «Хорошо сказки рассказываешь. Сама придумала или кто-то помогал?». Мама со слезами рассказывала, как провожала бойцов к линии фронта. «А фамилии их знаешь, помнишь? - Нет, не до фамилий было. Не думали тогда, что расписки надо брать… - Кто подтвердит? Никто в селе не знает об этом! - Мы так и делали, чтоб никто не знал. Иначе всех нас перестреляли бы, как цыплят». В тот же день маму и тетю Варю увезли в райцентр. Тоня осталась с нами, тремя орущими детьми.

Тетя Варя вернулась домой через двое суток, а маму оставили под следствием. Прошла неделя. Каждый день Тоня, взяв за руки меня и Сережу, ходила в село. Курт уехал в учебный центр, но однажды мы все же встретили его. Выслушав Тоню, он успокоил ее, обещав помочь.

Еще через несколько дней к дому подъехала машина, вышли двое офицеров. Они подробно расспросили тетю Варю и Петровну, где прятали солдат и командиров. Тоня водила их в подвал школы и к домику. Показала, где похоронен солдат. Офицеры расспросили всё о радистке Вале. Что-то записывали. Тоня спросила о маме. Ответили, что жива и здорова, но надо ждать…

Мама вернулась недели через три, бледная, худая, совершенно седая. Позже она рассказывала, как допрашивали ее в СМЕРШе. Днем и ночью водили в холодную, сырую землянку. Допросы длились по нескольку часов. Менялись следователи, а ей сесть не позволяли. Пододвигали раскаленную печку, пальто и платок снять не разрешали. От жары пересыхало во рту, кружилась голова, пот застилал глаза. Спустя несколько часов печку убирали. Постепенно холод и сырость проникали под пальто. Маму бил озноб.

Спрашивали, когда и где ее завербовало гестапо. Требовали назвать сообщников, явки, пароли. Еще много страшных и нелепых обвинений предъявляли ей. Неожиданно допросы прекратились. Она сидела в одиночной камере. Прошло несколько дней. Пришел следователь и сказал, что факты сотрудничества с немцами не подтвердились, и ее освобождают.

Мама сказала, что это чудовищно – так измываться над невинными людьми. «Что? Невинные? - повысил голос следователь. - Ты должна в ногах у нас валяться, что легко отделалась. Все вы – предатели, жившие в оккупации. Поменьше треплись о своей помощи окруженцам. Может, это дезертиры были, жаль, фамилий не знаем…». Мама вышла на улицу – здесь ее поджидал Курт. Долго сидели они. Курт утешал маму: надо жить.

Через месяц, как вернулась мама, судили Костю. На суд вызвали маму и тетю Варю свидетелями. Они взяли с собой Тоню. В комнату на дачу показаний надо было идти по очереди. Тоню тоже позвали. Увидела Костю, бледного, наголо остриженного, между двумя вооруженными солдатами. Слезы невольно потекли по ее щекам. Тоне тоже задали много вопросов. Она долго рассказывала, а потом села рядом с мамой и тетей Варей. Свидетелей больше не было – кто знал о работе Кости, погиб или ушел в действующую армию. Курт ничего о нем не знал. Костю не расстреляли, но направили в штрафной батальон.

После суда разрешили свидание с Костей. Женщины накормили его и отдали все продукты, какие имели с собой. Всплакнули, обняли, распрощались. Больше мы о нем ничего не знаем.

На скорую руку отремонтировали маленькую школу, в декабре мама стала учить детей. Тоня, минуя третий класс, пошла учиться в четвертый. В январе 1945 года пришла «похоронка». В ней говорилось, что папа скончался в госпитале от ран…

Вспоминая то страшное время, задаю себе вопрос: смогла бы я делать всё то, что делала в годы войны моя мама? Какую силу воли и убежденность в правоте своего дела надо иметь, чтобы так пренебрегать опасностью, ставить под угрозу жизнь свою и своих детей? Эту великую убежденность, гордость за свою страну, любовь к Родине оставили нам в наследство наши замечательные матери".

Из сборника очерков о детстве в период Великой Отечественной войны 1941 – 1945 гг. «Пули искали меня…» (Рига, 2015).

Публикация согласована с редактором-составителем Панченко Верой Иосифовной,

писательницей, поэтессой, переводчицей, журналисткой, членом Союза писателей Латвии, членом Союза российских писателей (гг. Рига, Псков).