• Главная
• Свидетельства
• Глава из рукописной книги «Жизнь» участника Великой Отечественной войны Логунова Василия Петровича

Василий Петрович родился 14 января 1922 г. в деревне Жевлачево Невельского района Псковской области в семье крестьянина. Русский. Учиться начал в 1929 г. в Сорочинской начальной школе в д. Сорочино, где закончил 4 класса. Затем окончил 7 классов в Невеле. Поступил в железнодорожный техникум в г. Великие Луки, после окончания которого был направлен по распределению в Управление Белостокской железной дороги в г. Белосток. Работал осмотрщиком. Был призван в ряды Красной армии Белостокским РВК Белорусской ССР Белостокской области 6 мая 1941г. и направлен в г.  Кременчуг, где   обучался в дивизионной школе младших авиационных специалистов, которая готовила мотористов. Изучали   новый секретный самолет Су-2 (ББ-1), который выпускался в Харькове.

«На фронтах Отечественной войны с 19.09.1941 в составе 288 авиаполка, с 11.09.1943 - в составе  650 БАКП. Прибыл в полк на должность авиационного моториста, но благодаря своей самоотверженной работе по материальной части, отличным знаниям и хорошим организационным способностям, вырос до старшего авиационного механика. Работал на самолете командира экскадрилии, его самолет всегда выходил на боевое задание, не имея ни одного случая не выхода по техническим неисправностям.

За время Отечественной войны обслужил 232 боевых вылета, из них днем на самолете СУ-2 обслужил 160 боевых вылетов, ночью на самолете СУ-2 обслужил 36 боевых вылетов, днем на самолете ПЕ-2 обслужил 36 боевых вылетов, кроме того обслужил 40 перелетов и 111 тренировочных полетов…», - говорится в наградном документе на представление к ордену Красной Звезды.

Демобилизован  в мае 1946 г. в звании старшина.

После демобилизации проживал в Новосокольниках. Работал на должности механика вагонного депо по оборудованию до 1948 г. Потом был освобожденным секретарем партбюро вагонного депо.  В 1951 г. стал работать третьим секретарем Райкома партии.  Весной 1953 года подал заявление на учебу в Калининскую партийную школу. После окончания работал на должности инструктора обкома КПСС и каждый день ездил из Новосокольников в Великие Луки на работу пригородным поездом. Затем четыре года (1959 - 1963) жил и работал  председателем  колхоза «Путь к коммунизму»  под Андриаполем.  В апреле 1963 г. переехал в г. Великие Луки. Работал на заводе «Реостат» мастером механического цеха. Потом заместителем начальника городского отдела милиции по политико-воспитательной работе с октября 1965 до 1975 гг. Дослужился до капитана. Находясь на заслуженном отдыхе, трудился слесарем в «Межрайгаз» и работал в охране на водоочистных сооружениях в начале 1987 года.

Награжден: орденом  Красной Звезды (25.04.1945), медалью «За  боевые заслуги» (22.02.1943).

Умер 20 декабря 1993 г. Похоронен в Зеленой зоне.

Ист.: ЦАМО: Ф.33, оп. 687572, ед. хр. 845, л.5;  Ф.33, оп.682526, ед. хр. 599, л.3;  Арх. Пск. ОВК. Учетная карта участника войны Логунова В.П.; Личный архив Логунова В.П. (рукописная книга «Жизнь»). 

Зима 1941 года.

Первая эскадрилья нашего полка была на фронте где-то под Гуляй Полем, а мы попали на фронт уже в гор. Сталино, теперь г. Донецк. Аэродром был около города. Самолеты с летными экипажами и с механиками, которые летели третьими в штурманской кабине без парашютов, перелетали с аэродрома на аэродром, а мы, остальные (это мотористы, оружейники, безлошадные летчики, штурманы, механики, штабные), переезжали на автомашинах. Получили мы в полку куртки и брюки малестиновые, а Сапогов всем не хватило, вернее валенок, и я и еще некоторые остались без валенок, в тех жениховских сапогах, которые получили в школе.

Жениховскими такие сапоги называли потому, что они были получены точно по размеру и, кроме как одну легкую портянку, на ногу подмотать было уже нельзя. А начиналась уже зима. На машинах ехать было холодно. Но, к счастью, дороги тогда были не очень, машины тоже, и ходили они не очень быстро. И для сугрева к борту сзади привязывали веревку, которая свешивалась с борта и волоклась по земле. Как только кто начинал замерзать, на ходу соскакивал с машины, хватался за эту веревку и бежал сзади за машиной. Таким способом согревался и потом, так же на ходу, влезал в машину. Часто за машиной бежали сразу несколько человек. Понятно, что особенно часто приходилось бежать тем, кто был в жениховских сапогах.ервая эскадрилья нашего полка была на фронте где-то под Гуляй Полем, а мы попали на фронт уже в гор. Сталино, теперь г. Донецк. Аэродром был около города. Самолеты с летными экипажами и с механиками, которые летели третьими в штурманской кабине без парашютов, перелетали с аэродрома на аэродром, а мы, остальные (это мотористы, оружейники, безлошадные летчики, штурманы, механики, штабные), переезжали на автомашинах. Получили мы в полку куртки и брюки малестиновые, а Сапогов всем не хватило, вернее валенок, и я и еще некоторые остались без валенок, в тех жениховских сапогах, которые получили в школе.ервая эскадрилья нашего полка была на фронте где-то под Гуляй Полем, а мы попали на фронт уже в гор. Сталино, теперь г. Донецк. Аэродром был около города. Самолеты с летными экипажами и с механиками, которые летели третьими в штурманской кабине без парашютов, перелетали с аэродрома на аэродром, а мы, остальные (это мотористы, оружейники, безлошадные летчики, штурманы, механики, штабные), переезжали на автомашинах. Получили мы в полку куртки и брюки малестиновые, а Сапогов всем не хватило, вернее валенок, и я и еще некоторые остались без валенок, в тех жениховских сапогах, которые получили в школе.

Старшим колонны назначался капитан Пунянский. Он был каким-то штабным. Он был старшим в таких переездах весь 1941 и 1942 год. Его ценили за то, что он хорошо умел ориентироваться по карте, и вел машины не по главным дорогам, а стороной. На больших дорогах часто налетали немцы, бомбили и обстреливали дороги. А мы, благодаря Пунянскому, под обстрел попадали редко и за все время потерь не имели.

К Сталино немцы подошли уже, когда начались заморозки. Полк улетел и мы наземным эшелоном выехали. Но на аэродроме остались два неисправных самолета. С ними были оставлены летчики и одна машина с техсоставом, во главе с инженером полка Федоровым. Самолеты отремонтировали, но утром был мороз градусов 5 и моторы не запустились. Воздух сжатый, что был в баллонах для запуска двигателей, израсходовали, автостартеры уже ушли. Инженеру показалось, что немцы уже вступают на аэродром, и он поджег эти два самолета и спешно уехал на машине.

Но один механик, Лесовой Василий Иванович, остался. Сейчас он живет в Туле. Тогда он был Васька Лесовой. Этот Лессовой сумел достать машины, найти людей, вывести с аэродрома все брошенное там, в том числе четыре четырехосных полувагона бомб и много аэродромного имущества, погрузить все в вагоны и вывезти.

Мы были уже под Ворошиловградом в 18 км, в колонии Шмидта. Это раньше была колония немецкая, но немцы уже были выселены и там разместили аэродром. И вот с железнодорожной станции позвонил в полк Василий Лессовой о том, что прибыло 4 вагона грузов. Меня и Туполенко послали разгружать эти вагоны. А была грязь уже жирная, украинская, черноземная, машины не ходили. И мы пошли пешком. Шли эти 18 километров целый день.

Пришли уже затемно, крайне усталые, и на окраине Ворошиловграда нас остановил мальчик лет 6-7. Он спросил: «Дяденьки, идите к нам ночевать, у нас сегодня никто не ночует». Мы пошли с мальчиком и, действительно, заночевали. Поделились с хозяйкой своим сухим пайком, полученным на дорогу, и хозяйка накормила нас. Несмотря на все наши протесты, спать нас уложили на перинах с простынями. Так мы не спали пожалуй месяца 3-4. Уснули, как провалились. Хозяйка сказала, что она тетка героя Гражданской войны Пархоменко.

Утром встали рано и пошли на станцию искать Лессового. Вокзал и все пути около него были забиты беженцами, женщинами, стариками, детьми с многочисленными узлами. Лесового нашли на путях около тех полувагонов. Он грелся в стрелочной будке, очень обрадовался, что о нем не забыли, но, к счастью, был сыт. Об этом мы очень переживали, но он, оказывается, смог получить сухой паек на одном из продпунктов. Он сказал, что нужно как можно быстрее выгрузиться, так как станцию периодически бомбили немцы. Пока мы выгружали эти четыре полувагона, прошел день. Особенно досталось выгружать 100 килограммовые бомбы. Никаких приспособлений не было, кроме досок, по которым бомбы скатывали. Все вручную, а нас было только трое.

За день несколько раз бомбили немцы. Но они больше бомбили вокзал, где было море беженцев. Там был ад. Мы, на отшибе, чувствовали себя в относительной безопасности и, под конец, даже разгрузки не прекращали. Мы рассуждали так, что, если бомба попадет или хотя бы разорвется близко к нашим бомбам, то наши сдетонируют и нам все равно не уцелеть, куда бы мы не убегали при бомбежках.

Ночь провели в стрелочной будке, наутро подморозило и к обеду пришли две машины, мы их загрузили и с ними уехали в колонию Шмидта. Больше я не знаю, как вывозили груз из Ворошиловграда. И инженера Федорова больше у нас не стало. Что ему было за ту проявленную трусость, никто нам не сказал. Запомнился он тем, что, стало грязно, обрезал очень коротко свою авиационную шинель и так и бегал по аэродрому в коротенькой шинелишке.

Летчики летали, как говорили тогда, зверски. Потери были большие. Особенно обижались летчики на капитана Романовского. Это был уже пожилой, лет под 40, человек, рассказывал, как он учился вместе с Чкаловым. Было у него шестеро детей. Воевал беззаветно. Будучи командиром эскадрильи, он всегда шел во главе группы в 5-6 самолетов. Чаще всего обрабатывали немецкие колонны на марше. Делали по нескольку заходов на цель. Расходовали весь боекомплект. Это была, по существу, штурмовка. Но Су-2 это не Ил-2. Бомбы и РС, конечно, свое дело делали, но вперед у Су-2 было только четыре пулемета ШКАС калибром 7,62 мм, так что от штурмовки эффект был невелик, особенно танки не поражались. И потери от штурмовки были большие. Романовский, как более опытный летчик, увертывался от огня зенитки, от мессеров, а молодежь сбивали.

Запомнился летчик Вишневский, который вышел из немецкого тыла, где был сбит, в женском платье. Был он молод и приятен лицом, так что за женщину ему было легко сойти. Так его и привезли на машине в полк в женской одежде, с подсолнухом в руках. Подсолнух был разрезан, и внутрь были вложены документы. Вишневский был еще раз сбит в 1942 году под Кубанью и опять вышел к своим. И в 1944 году, уже на Пе-2, был сбит в Курляндии и так и не вернулся.

Крысин с боевого задания прилетел уже в полной темноте. Аэродром не имел оборудования для ночных посадок. Горючее было на исходе и ему светили фарами автомашины. Он благополучно посадил свой Су-2.

Павел Усов, Ваня Ковалев, Степочкин, еврей Едидович, который запомнился своим орлиным носом, который почти что один выглядывал из шлемофона.

Летчики шутили: «Зачем человеку летать, пусть мухи летают, у них качество хорошее. Зачем нам, русским, воевать – пусть китайцы воюют – их много, как мух». Но воевали зверски.

Колония Шмидта запомнилась еще одним случаем. Был у нас в эскадрилье оружейник Сидорский, силы был необычайной, один поднимал от земли хвост Су-2, когда нужно было подставить козелок под хвост. Обычно с трудом поднимали 4 человека. И этот Сидорский задумал перебежать к немцам. Чтобы не быть у немцев с пустыми руками, он нашел кусок карты летной, километровки или мельче, и нанес все, известные ему, аэродромы. Стал искать себе попутчика и на этом погорел. Его арестовали.

И вот меня и Ивана Ищенко, сейчас живет в Анапе, посылают сопровождать его в штаб дивизии на легковом пикапе. Мы уселись в кузов втроем и шофер погнал. В пути Сидорский стал перед нами оправдываться, что его оклеветали, и стал просить его отпустить. Мы же ведь работали рядом, делили вместе все трудности, и нам было его жалко, вроде не верилось, что он мог быть изменником. Одновременно он все примащивался подсесть к нам поближе. А этого мы боялись, т.к. он был сильнее нас обоих и мог свободно с нами расправиться, несмотря на наши автоматы. Стоило ему поудобнее схватить нас. Это нас настораживало.

Видя, что уговорить нас не удается, Сидорский начал на нас ругаться, грозить, что немцы все равно победят, что нам тоже не жить, что мы свиньи русские и пр. Нам стало сразу легче, т.к. мы убедились, что Сидорский действительно собирался изменить, что его не оклеветали, и что он бы не задумываясь отправил бы нас на тот свет.

Поднялась метель, машина стала застревать, приходилось толкать ее, но мы уже держали Сидорского на расстоянии от себя и, не сомневаясь, открыли бы по нему огонь. Машина не проехала, мы вернулись, сдали Сидорского под охрану в полку и отвозили его уже другие на другой день. Этот случай на практике показал нам, что верить на слово нельзя, что враги могут быть и рядом. Правда, в 1941 году это был у нас единственный случай.

Спали мы в землянках или в приспособленных домиках не раздеваясь. Умывались кое-как, брились от случая к случаю. Не высыпались регулярно. Мерзли адски, особенно, кто в жениховских сапогах. На ноги наматывали бумагу, говорят она согревает. Но это помогало мало. Так что похожи были на чертей. В колонии Шмидта была один раз баня с вошебойкой (дезкамерой). Баня походная, в палатке на снегу, а вода грелась в котле на машине. Вши ели здорово. По неопытности я сдал в вошебойку свою куртку с меховым воротником. И лишился воротника, т.к. его стянуло в кулачок и пришлось его отрезать, что еще больше обнажило меня перед беспощадной зимой.

Несколько раз переезжали мы с аэродрома на аэродром. Уже сейчас и не помню, как назывались населенные пункты, т.к. и не старался запомнить, не думал потом отчитываться. Главное было – добраться, как можно быстрее включиться в работу, и не замерзнуть.

Но постепенно самолеты выбывали из строя, иногда вместе с летчиками, а чаще летчики оставались живыми или раненые попадали в госпиталь и возвращались из госпиталя в полк. Все больше становилось безлошадных летчиков, штурманов, механиков, мотористов и оружейников. Держать их на фронтовом аэродроме поблизости от передовой не было смысла. Харьков уже не поставлял таких самолетов, завод эвакуировали и он стал выпускать где-то другие самолеты.

Перед новым 1942 годом всех нас, безлошадников, собрали и вывезли на ст. Глубокое Ростовской области, где был запасной аэродром. Разместили в школе, где в классах были сделаны досчатые нары. Все классы выходили дверями в зал. В одном из классов был продовольственный склад, не вместившиеся в склад бочки с красным вином стояли в зале. В зале же стоял часовой из наших.

Постепенно, не знаю, кто это начал, но бочки, одну за другой, открыли и стали через шланг посасывать вино. От желающих стоять часовым не было отбоя. Потом осмелели еще и начали сливать в посуду.

Нас привлекли к работе по рытью капониров, т.е. земляных валов вокруг стоянки самолетов. Но работали не очень плотно, по вечерам свободно разгуливали по поселку. Еще в первое свое пребывание в Глубоком, в первые дни мы с Тайбелем Абрамом (сейчас живет в Минске) шли с железнодорожной станции и в одном доме увидели девушку, которая мыла крыльцо. Девушка молоденькая, мы познакомились. Звали ее Маша, пригласила нас приходить вечером с парнями еще, так как их будет всех три девушки. Тайбель вечером не пошел, он был женатым, а я и еще двое, сейчас уже не помню кто, пошли. Вечер провели весело, играли в карты, пели песни, а на прощание разбрелись по отдельным местам и целовались.

Мне приглянулась самая, как мне показалось, красивая сестра Маруси младшая, Женя. Чернявая, очень молодая, с приятными чертами лица. Мне повезло и она пошла целоваться со мной. Мы договорились встречаться. Я выдал себя за летчика. Но вскоре я был отозван на фронтовой аэродром, а Женя приглянулась другому, Кольке Фролову, механику с нашей эскадрильи. Он стал ухаживать, но Женя никак не сдавалась, пока ей не сказали, что я погиб. Тогда она стала дружить с Колькой.

Но я вскоре вернулся и Колька стал просить меня не показываться в клубе. Мне было жаль Женю, но что не поделаешь ради дружбы мужской. Я в клуб не показывался. Меня познакомили с другой девушкой Ниной Могилевской, такой же молоденькой, но беленькой толстушкой. Я ходил к ней домой, мы проводили вечера у нее дома в присутствии родителей, а при прощании выходили на крыльцо, где целовались до одури.

Но время шло. Мне стало известно, что Женя отказала в дружбе Кольке Фролову. Он уехал на фронтовой аэродром. Мы тоже собирались уезжать. Нину Могилевскую мобилизовали на оборонные работы. И я решил сходить в кино вечером. И в фойе нос к носу встретился с Женей. В кино мы не пошли. Пошли к ней домой. Там Женя учила меня под патефон танцевать фокстрот и танго. Мне пришлось врать о своем спасении.

Со стороны Жени было столько нежности и доверия ко мне, и так она стала нравиться, что мы решили переписываться и сохранять верность друг другу. Еще бы несколько таких вечеров и я, наверное, влюбился бы в Женю по уши. Но на следующий день мы все уехали, очистив Глубокое, на фронтовой аэродром. А там закрутило, завертело и стало не до писем.

Только весной 1944 года мы, немногие, ехали небольшим эшелоном из четырех теплушек с Кубани под Москву на переформирование. Поезд остановился в Глубоком. Паровоз отцепили и по поезду пошли осмотрщики с молоточками. Я, как бывший железнодорожник, понял, что поезд будет стоять долго и сказал об этом Туполенко. Он решил сходить к Маше и Жене. С Машей он дружил. А я к Нине Могилевской.

Нина растолстела, стала настоящей бабехой, перечислила все немецкие полки, что стояли в Глубоком. Они жили в избушке, а дом сгорел. Я спешил на станцию, чтобы побыстрее отвязаться от Нины, но она пошла меня провожать. Мы ходили около эшелона и я никак не мог дождаться, пока она отправится. А Туполенко Маши не нашел, она ушла на фронт, а Женю угнали немцы в Германию. Так кончилась эта сентиментальная история.

В Глубокой запомнились и еще несколько жизненных эпизодов. Во время копки капониров один из наших зашел в бурьян, что рос вокруг, лег там лицом вверх и заснул. Подъехавшая машина, ЗиС-5, стала сдавать назад и наехала на голову. Он остался жив, земля была мягкая, а голова крепкая, голова вдавилась в землю, только с лица кожу содрало таким же рисунком, как на протекторе. Кожу на лице врачи заплатали.

А еще, однажды я проспал бомбежку. Утром просыпаюсь, все оживленно делятся впечатлениями о ночной бомбежке поселка, рассказывают кто где прятался. А я молчу, вытаращив глаза. Так я и не признался, что проспал бомбежку, боялся, что ребята засмеют.

Еще было происшествие, на Новый год как раз. Вечером под Новый год все разошлись из школы гулять, остались одни дневальные из тех, кто был постарше и женат. Многие, особенно офицеры, захватили с собой и винца из тех бочек, что стояли в зале-вестибюле. Я тоже ушел встречать Новый год к Нине Могилевской, но вернулся рано. Только вошел в школу, а мне говорят – пойдешь на происшествие охранять место.

А происшествие следующее. Был у нас летчик Крысин со своим штурманом, фамилии его я уже не помню. Они познакомились с двумя сестрами, которые были уже взрослые и жили без родителей в одном доме. Младшая была замужем и с ребенком маленьким. Старшая была с грубыми чертами лица, а младшая была нежна и красива. Это я потом рассмотрел.

Пришли Крысин со своим штурманом встречать Новый год к этим сестрам, принесли того вина. Прежде чем сесть за стол благоразумно отдали сестрам свои пистолеты. Отбыли застолье и дело пошло к тому, что кому с кем спать укладываться. На этой почве заспорили, обоим хотелось спать с младшей. И задрались. Крысин был сильнее штурмана, кроме того у штурмана было ранение в руку. И Крысин стал одолевать. А младшей видно понравился штурман, он и в самом деле был красивее Крысина, и младшая потихоньку сунула в руку штурмана пистолет. Штурман выстрелил в Крысина и уложил наповал.

Когда меня привели на место, то картина была такая: дом саманный просторный, но одна комната в нем. В пристроенном к дому коридорчике голый до пояса и без сапог лежал убитый Крысин. Штурман уже был задержан и доставлен в комендатуру. Посреди комнаты стоял стол, богато уставленный всякими закусками, часть закусок была уже начата, но на столе был порядок. Оказывается, прежде чем вызвать комендатуру, женщины успели все привести в порядок и приготовить версию о том, что какие-то проходящие военные ворвались, Крысин стал их выпроваживать и те выстрелили в него. Женщины были еще заметно пьяны и бестолковы. Были раздеты до нижних рубашек и сидели на кроватях, поставленных по обе стороны стола. На маленькой кроватке спал ребенок.

В мою задачу входило, чтобы женщины никуда не убежали и ничего не трогали. Уходить, правда, они никуда не собирались, а трогать ничего им не нужно было, т.к. все, что хотели, они успели подготовить. Так, под ворчание, переругивание и всхлипывание двух полуголых женщин – сестер я и провел остаток новогодней ночи на 1942 год. Так закончил свой жизненный путь храбрый летчик Иван Крысин, который не раз смотрел смерти в глаза. Штурмана судили, дали сколько-то лет с отбытием наказания после войны и отправили в пехоту.

После Глубокого мы сменили еще несколько аэродромов и, на некоторое время, остановились в Ровеньках. Здесь зима уже вступила полностью в свои права. Мерзли мы страшно. Я поморозил ноги в своих жениховских сапогах. Был мороз градусов 15-20. Мы приехали утром прогревать моторы, готовить самолеты для дневных полетов. Мотор прогревали лампой АПЛ (авиационная подогревательная лампа), которая представляла из себя большой примус. Тот же баллон для бензина с насосом и форсунка, только все мощнее. На верхнюю часть лампы одевалась труба из жести, которая вторым концом подводилась под чехол. Лампа горела и под чехлом было очень тепло. Спасаясь от холода, я залез под мотор и сунул ноги под чехол. Ноги не только согрелись, но и спотели. Так что, когда я соскочил на снег для того, чтобы расчехлить мотор, я бегал как босиком по снегу. Такое было ощущение. Пока мы прогревали мотор, потом пришли летчики, отправили мы самолет на задание, и, когда прибежал я, наконец, в землянку и стал разуваться, то портянка примерзла к ноге. Стал немедленно тереть снегом. Ноги, вернее ступни, отошли, только пальцы на кончиках оказались прихваченными и ноги распухли.

Тут где-то инженер раздобыл для меня просторные унты и я продолжал работать.

5 апреля 1942 г., как сейчас помню этот день, специально запоминал дату, чтобы не забыть. В Ровеньках мела метель страшная, глаз было не открыть. Аэродром был в трех километрах от того места, где мы жили. О никаких полетах не могло быть и речи. Нас послали на аэродром для того, чтобы проверить состояние самолетов и крепление чехлов. Туда мы шли кружным путем по автомобильной дороге, которая была хорошо приметна, но по ней было очень трудно идти, т.к. она была расчищена в виде желоба и середина была занесена снегом. Обратно решили идти напрямик по степи, где снег был неглубокий, его сносило ветром. Ориентир взяли по большинству голосов, определяясь на ветер, чтобы он дул с одной стороны. Но ветер, как известно, крутит и вскоре мы окончательно заблудились. К каким-то постройкам хозяйственным в степи подходили аж три раза. Разбились на мелкие группы. Нас осталось трое. Я был в унтах, они стали тяжелыми от набившегося внутрь снега. Я выбивался из сил. Тут вот и вспомнились пушкинские «Метель» и Пугачев в степи. Спасло то, что мы набрели на столб с проводами. От столба до другого столба было не видно, а ниточку проводов над головой легко было потерять и мы пошли по столбам цепочкой, чтобы передний уже видел следующий столб, а задний не потерял пройденный столб и все друг друга видели. Глубокой ночью мы пришли на шахту в 25 километрах от Ровеньков. Нас впустили в один дом и мы, тут же у входа, свалились и уснули. На следующий день пурга утихла и за нами приехала машина. На этой же шахте очутилась еще одна наша группа, остальные все же попали прямо на место. Я в этом походе потерял поясной солдатский ремень и не помню как.

Вот это происшествие запомнилось на всю жизнь тем, как трудно все же погибать в полной памяти и обессиленным. Только подбодряя друг друга, мы спасли себя. Моими спутниками в этом «походе» были Хомиченок Петро и Митька Волошенков.

Еще одно событие запомнилось в Ровеньках. С нами на аэродроме стояли Пе-2. Когда они делали посадку, то стрелок-радист обычно почти по пояс высовывался из верхнего люка своей кабины и смотрел вперед. Никакой надобности в этом не было и делалось это из озорства. И вот однажды я видел, как Пешка при посадке дала здоровенного козла и на скорости 150-160 км/час стрелка выбросило из кабины и он, кувыркаясь, упал на укатанную посадочную полосу. С ним ничего не случилось, он вскочил и, хромая, побежал в сторону, т.к. на посадку заходил следующий самолет.

Вскоре началась бурная весна. Быстро стаял снег и подсох аэродром. Но полк был сильно потрепан, материальная часть нуждалась в тщательном осмотре и уходе. И вот наш полк сняли с фронта и перебросили на ст. Целина в Сальские степи. Самолеты перелетели с механиками, а нас перевезли автотранспортом. Наш самолет с Туполенком при посадке подломил шасси и его нужно было готовить для отправки в Сталинград в мастерские.

Разместили нас по квартирам. Мне досталась квартира, где были хозяевами старик-портной и старуха. Ни о какой гулянке я и не мечтал, хотя в поселке в летнем саду каждый вечер, в связи с прилетом полка, были танцы под баян, а иногда собирался и скромный духовой. Я тоже вышел из зимы в потрепанном виде: гимнастерка от пота расползлась на спине, штаны протерлись на коленях и носы у Сапогов протерлись до дыр. Новой была только шинель. Был разгар весны и было тепло. Хозяин старик поставил мне на гимнастерку и на брюки здоровенные латки, они стали пригодными к носке по тем нормам, но идти в них танцевать было нельзя. Поэтому я в темноте, чтобы не видно было моих рваных сапог, и в шинели, несмотря на теплынь, чтобы не видно было огромных латок, приходил в летний сад, занимал позицию около танцплощадки, где было потемней, и наблюдал. Однажды со мной заговорили девушки, одна из них спросила: «Вы что, больной?» Я стушевался и они ушли. Она имела в виду, что я был в шинели. Это мне показалось обидным и больше я в сад не ходил.

В первый же день мы получили сахар вперед на неделю, так как в столовой был только кусковой сахар и делить его мелкими долями было нельзя. Этот сахар я весь сразу принес своим хозяевам, которые были несказанно рады. За этот сахар мои хозяева каждый вечер до отвала кормили меня молоком с белым хлебом и, когда я отправился сопровождать в мастерские в Сталинград поврежденный свой самолет, напекли мне в дорогу пирогов. У них два сына тоже служили в Красной Армии и воевали.

В качестве противовоздушной обороны на станции Целина на аэродроме был один самолет И-16. Летчик, механик и моторист тоже жили по квартирам. Летчик, как говорится, был сам себе командиром. Он был приженившись на хозяйке, как говорили, и здорово закладывал. Однажды он с утра, как говорил механик, был здорово с похмелья, решил проветриться и поднялся в воздух, стал выполнять самые невероятные фигуры и врезался в землю на виду у всего поселка, который наблюдал за «высшим пилотажем».

Прошло буквально несколько дней и, как узнали, три немецких самолета на большой высоте сбросили бомбы на элеватор. Им никто не мешал, поэтому прицелились они хорошо и элеватор запылал. Жители говорили, что сгорело много хлеба.

В поселке на станции Целина я впервые увидел в натуре верблюда. Он был на соседней улице, видна была только голова. Потом мы побежали и увидели вблизи. Впечатляющее зрелище, если видишь впервые.

Пробыли в Целине мы недолго, но многие успели познакомиться и подружиться с девушками, а один летчик даже женился. Эта история будет иметь продолжение. Но это потом.

А сейчас мы сняли крылья у самолета, укрепили кое-как шасси, погрузили хвост самолета на автомашину и повезли на станцию. Погрузили на платформу и я отправился в Сталинград. А полк возвратился на фронт. Мне дали кусок карты и указали место, куда я должен буду вернуться из Сталинграда.

За зиму произошел разгром немцев под Москвой, на нашем фронте был взят Ростов нашими войсками и совершен клин между Барвенковом и Лозовой. Мы воспрянули духом. И никто еще не знал, что нас ждут еще более серьезные испытания 1942 года.